Все-таки мой учитель был действительно очень умным человеком.
«Какие же выводы следуют из этого открытия?» – воскликнул я.
«Никаких, – ответил он. – Одни предположения».
Потом он встал и подошел к Бенцию. Тот добросовестно восседал на своем месте, но вид имел довольно-таки неуверенный. Он сидел за своим обычным столом: пересесть за стол Малахии, ближе к каталогу, он так и не решился. Вильгельм заговорил с ним довольно резко. Мы не могли забыть ему отвратительную вчерашнюю сцену.
«Хоть ты и сделался таким важным, господин библиотекарь, на один вопрос ты мне, надеюсь, ответишь. В то утро, когда Адельм и остальные беседовали об остроумных загадках и Беренгар в первый раз намекнул на предел Африки, кто-нибудь упоминал о “Киприановой вечере”?»
«Да, – сказал Бенцин. – А разве я не говорил? До того как речь зашла о загадках Симфосия, именно Венанций начал что-то насчет “Вечери”, а Малахия взбесился, сказал, что это похабная книжонка, и напомнил всем присутствующим, что Аббат категорически воспретил читать ее».
«Ах, Аббат? – сказал Вильгельм. – Очень интересно. Спасибо, Бенций».
«Погодите, – сказал Бенций. – Я хочу поговорить». И поманил нас за собой из скриптория на лестницу, спускавшуюся в кухню, чтобы никто посторонний не мог подслушать. Губы у него дрожали.
«Я боюсь, Вильгельм, – сказал он. – Вот они убили и Малахию. Теперь я слишком много знаю. И меня ненавидит компания итальянцев. Они не хотят инородца в библиотекари. Я думаю, что и всех других убили из-за этого. Я никогда вам не рассказывал… Но Алинард давно не любил Малахию, у него с ним давние счеты…»
«Ты можешь сказать, кто именно обошел его с назначением много лет назад?»
«Я не знаю. Он всегда говорит ужасно путано. И было это очень давно. Наверно, все перемерли. Но эти итальянцы, которые крутятся вокруг Алинарда, всегда говорят… говорили насчет Малахии… Что это марионетка, и кто-то им управляет, и все делается с ведома Аббата. А я, не соображая, что делаю, ввязался в борьбу двух группировок. Я только сегодня это понял. Италия – страна заговорщиков. Тут отравляют пап. Что уж говорить о бедных парнях вроде меня. Вчера я этого не понимал. Я думал, что вся суматоха из-за книги. Но сегодня я вижу все по-другому и понимаю, что книга – только предлог. Вы же видели, что Малахия до книги добрался, но его убили все равно. Я должен… я хочу… я хотел бы спастись. Посоветуйте мне что-нибудь».
«Для начала успокойся. Теперь тебе, значит, понадобились советы? А вчера ты хорохорился, как хозяин мира! Глупец! Если бы ты мне вчера помог, мы предотвратили бы последнее преступление. Это ты передал Малахии книгу, которая его убила. Но скажи мне хотя бы вот что. Ты эту книгу сам держал в руках, открывал, читал? И почему в таком случае ты не умер?»
«Не знаю. Клянусь, я вообще ее не трогал! Вернее трогал, там, в лаборатории, но только чтобы взять… Я взял ее и не открывал, а спрятал под одеждой, отнес в келью и засунул под тюфяк. Я понимал, что Малахия за мной следит, и тут же побежал в скрипторий. А потом, когда Малахия предложил мне место помощника, я повел его в келью и указал, где лежит книга. Все».
«Не ври, что ты ее вообще не открывал».
«Ну да, открывал, перед тем как спрятал… Но я только хотел убедиться, что это именно та книга, которую вы ищете. Там сначала шла арабская рукопись, потом другая – вроде бы по-сирийски, потом один текст по-латыни, а потом – по-гречески…»
Я снова как будто увидал обозначения, проставленные в каталоге. Первые два названия сопровождались пометками «Ар.» и «Сир.». Та самая книга! А Вильгельм все напирал: «Значит, ты касался книги и все-таки не умер. Значит, умирают не от прикосновения. Ладно. Что ты можешь сказать о греческом тексте? Ты его смотрел?»
«Почти нет. Только заметил, что название отсутствует. Такое впечатление, будто утеряно начало…»
«Безголовая книга…» – пробормотал Вильгельм.
«Я попытался прочесть первый лист. Однако, по правде говоря, греческого я почти не знаю… Мне надо было больше времени… Да, еще меня удивила одна вещь. Это как раз насчет греческих листов. Я даже просмотреть их не смог. Не удалось. Все листы… как бы это описать… Отсырели, что ли, и склеились между собой. Может, дело в этом странном пергаменте… Он мягче, чем обычный пергамент. Первый лист, самый затрепанный, вообще почему-то расслоился… В общем, странный пергамент…»
«Странный! То самое слово, которое употреблял и Северин!» – сказал Вильгельм.
«Да он вообще не похож на пергамент. Он вроде ткани, но очень хлипкий», – продолжал Бенций.
«Charta lintea, или хлопчатый пергамент, – сказал Вильгельм. – Ты что, никогда его не видел?»
«Я слышал о таком, но самому видеть не приходилось. Говорят, он дорог и недолговечен. Поэтому его используют редко. Он в ходу у арабов, кажется?»
«Арабы его открыли. Но теперь его делают даже здесь, в Италии, в Фабриано. Его делают еще… О-о, да это же бесспорно, ну да, совершенно верно!» И глаза Вильгельма засверкали. «Какое интереснейшее, замечательнейшее открытие, друг мой Бенций! Благодарю тебя от всей души! Ну да, я допускаю, что здесь, в библиотеке, хлопчатая бумага – редкость, потому что самые современные книги сюда почти не поступают. Кроме того, многие опасаются, что бумага не выживет в веках, как выживает пергамент. И, наверно, справедливо опасаются… Хотя, может быть, здесь нарочно выбран такой материал, про который не скажешь: “бронзы литой прочней”? Тряпочный пергамент, да? Превосходно. До свидания. И не волнуйся. Тебе ничто не грозит».
«Правда, Вильгельм? Вы уверены?»
«Уверен. Если не будешь высовываться. Ты и так достаточно напортил».
И мы удалились из скриптория, оставив Бенция если не в более веселом, то хотя бы в более спокойном расположении духа.
«Идиот, – цедил сквозь зубы Вильгельм, спускаясь по лестнице. – Мы бы уже во всем разобрались, если бы он не путался под ногами».
В трапезной мы увидели Аббата. Вильгельм подошел прямо к нему и попросил аудиенции. На этот раз Аббону некуда было деться, и он назначил встречу через несколько минут в его собственном доме.
Шестого дня
ЧАС ДЕВЯТЫЙ,
Покои Аббата находились над капитулярной залой, и из окна поместительной и пышной комнаты, где он нас принимал, видна была в эту ясную, ветреную погоду, поверх монастырской церкви, массивная громада Храмины.
Аббат, стоя напротив окна, в эту минуту любовался ею; когда мы вошли, он торжественно указал на нее.
«Изумительная крепость, – сказал он, – воплощающая в своих пропорциях золотое сечение, предвосхитившее конструкцию арки. Она твердится на трех уровнях, ибо три – это число Троицы, это число ангелов, явившихся Аврааму, число дней, которые Иона провел во чреве великой рыбы, которые провели Иисус и Лазарь в своих гробницах; это столько же, сколько раз Христос умолял Отца Небесного пронести горькую чашу мимо его уст; столько же раз Христос уединялся с апостолами для молитвы. Три раза предавал его Петр, и три раза он являлся своим последователям по воскресении. Три существуют богословские добродетели, три священных языка, три отделения души, три вида наделенных разумом существ: ангелы, люди и бесы, три составляющие звука: тон, высота и ритм, три эпохи человеческой истории: до закона, при законе, после закона».
«Поразительное стечение мистических соответствий», – согласился Вильгельм.
«Однако и форма квадрата, – продолжал Аббат, – наделена спиритуальной поучительностью. Четыре суть добродетели основные, четыре времени года, четыре природных элемента; вчетвером существуют жар, холод, влажность, сухость; рождение, взросление, зрелость, старость; четыре суть рода животных – небесные, земные, воздушные и водные; четыре определяющих цвета в радуге; раз в четыре года рождается год високосный».